ния, конформизма, когда смирялся, предпочитал смолчать, не протестовал против новых уродств и спекуляций... Не возражал, когда присваивали имена улицам Суслова и Черненко, и не только имени Брежнева безыменной площади на углу Профсоюзной и Гарибальди, но был готов согласиться и на более торжественный Брежневский проспект на месте Новокировского. Так были воспитаны!

Этими покаянными признаниями не хвастаюсь и не кокетничаю, просто считаю нужным предупредить, что сознаю, насколько был и сам не без греха. И все же оставляю за собой право на критику многого из того, что было тогда содеяно.

Горько сознавать, каким восприимчивым оказался к вдолбленному в наше поколение автоматическому оптимизму, сколько раз доверчиво, из стремления к лучшему, принимал мечты за действительность. Почему бы, казалось, не сделать Москву образцовым коммунистическим городом, а экономику экономной, коли она разучилась быть таковой? Грешил не только в топонимике, но и в родной географии: даже в своем едва ли не главном сочинении — в «Природе моей страны» — именно в главе о Москве ухитрился доверчиво преувеличить сведения о якобы уже достигнутой чистоте московского воздуха.

Да, многое приходится переоценивать. Но нужно противостоять искусственно и предумышленно взбадриваемой «революционной» нетерпимости, далеко выходящей за пределы естественной потребности проявлять дух противоречия; помнить о горьких уроках уже осуществлявшихся политиканских спекуляций с именами и не допустить повторения чего-либо подобного теперь и в будущем под какими бы то ни было лозунгами.