Сильный человек    131

Шостакович, росший еще в Петербурге и усвоивший принятые там формы общения, самый хрупкий и самый сильный музыкант Советского Союза, всегда с уважением относился к способности сомневаться в себе, однако догадывался, что в великое время, в которое и для которого он жил, культура, воспитанная благодаря этому сомнению, немногого поможет добиться. В нем глубоко сидел страх перед грубостью и жестокостью, но при этом он чуть ли не с завистью смотрел на человека, полного сил и не знающего неуверенности. Вполне правдоподобно признание Шостаковича, что он завидовал несокрушимому здоровью генерала Тухачевского, который не только учился игре на скрипке и композиции у одного из его учеников, но и сам стал выдающимся скрипичным мастером. Да, он восхищался генералом, который мог посадить человека на стул и поднять вместе со стулом в воздух. Тухачевский был казнен в 1937 году.

Может быть, всю музыку композитора можно понять как непрерывную борьбу между строгим, дисциплинирующим принципом формы («Петербург») и неисчерпаемой жизненной силой русского характера.

В то время представление о сильном, пролетарском, «ренессансном» человеке не было чистым мифом; наверное, и сегодня это так. Что, если сценарий из далеких двадцатых годов с их клише и мифами перенести в современность? Тематика достаточно общая, чтобы ее можно было переложить на новый лад без насилия, свойственного современному режиссерскому театру. Где же сегодня проходит линия фронта между старым и новым миром, между наследниками нэпманов и одесской молодежи?

Во время спектакля 4 мая 1983 г. внимание, обычно полностью отдаваемое сцене, было несколько отвлечено визитом высокопоставленных гостей, разместившихся в бывшей царской ложе. Там сидели Эрих Хонеккер, Вилли Штоф, Андрей Громыко и Николай Тихонов. Гости остались до конца спектакля и преподнесли труппе великолепные букеты. Между прочим, так бывало не всегда: почти 50 лет назад Сталин в знак протеста ушел с представления оперы Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» в Большом театре.

На теле тоже бывает кое-что написано. Речь не обязательно о татуировках, которые здесь любят делать, — знаках вечной привязанности, нанесенных на тыльную сторону кисти, памятных отметках на плече или неснимаемой замене кольца вокруг пальца. Впрочем, и татуировка уже о чем-то говорит: в известном смысле это данное собственным телом, собственной кожей обещание, теряющее силу только с прекращением существования тела. Речь также не просто о нагом теле, здесь в среднем, пожалуй, более мускулистом, широком, крепком, более «крестьянском», чем в наших обществах.

После своего знакомства с баней я имею в виду нечто иное: так сказать, неомраченное, даже целомудренное отношение к телу, еще не знающее общественной дискриминации живого прикосновения к чужой плоти и далекое