«Все действительное разумно»

«Все действительное разумно, все разумное действительно». Энгельсу еще легко было видеть в этих словах Гегеля не только «философское благословение деспотизма, полицейского государства, королевской юстиции, цензуры». На фоне динамики буржуазной эры он мог противопоставить упорствующей действительности не только революционный разум, но и революционную действительность самого буржуазного общества.

Официальные советские наследники Гегеля пользуются языком философа по мере надобности. Самое жестокое последствие и без того жестокой сентенции заключается в том, что те, кто отгораживается от разумной действительности, объявляются неразумными, а то и сумасшедшими. Наука господства стала утонченной, ничего не оставляя на волю случайного или необъяснимого.

И все же протест против этой наисовременнейшей формы заточения, которая, впрочем, ведет свою традицию от высочайшего объявления невменяемым Петра Чаадаева в начале XIX в., касается только поверхности, только вершины айсберга.

Для меня вопрос стоит по-другому: как могут выносить свою жизнь люди, не признающие советскую действительность разумной? Как могут они выстоять перед лицом чудовищной громады действительности, хоть и не лишенной противоречий, но, тем не менее, довольно прочно утвердившейся? Как выдержать резкое расхождение между их жизненными стремлениями и тем, что допускает общество? Разве это не безнадежно и не ввергает в отчаяние?

Немало чужестранных наблюдателей обходит эту проблему, затушевывая остроту вопроса «количественным анализом». Если речь заходит о Сахарове, их интересует не существо дела, а «насколько репрезентативна» позиция Сахарова во всем обществе, при этом они оперируют моделью политической общественности, каковой здесь нет и в помине. Таким образом, Сахаров превращается в единичный случай, в quantite negliable¹. Была уже когда-то эпоха, которая поглотила жизненную силу лучших российских умов, не дав им ни малейшей надежды на более или менее близкий успех. Слава среди потомков не может ничего изменить в сломанных жизнях. Вспомним Радищева, декабристов, цвет русской молодежи — от Герцена до Веры Фигнер, от Бакунина до Александра Ульянова. Историческая аналогия малоутешительна для тех, кому сегодня приходится изведать ссылку, тюремное заключение или изгнание, и, кстати, не совсем верна. Даже провал хождения в народ произошел на

¹ Величину, которой можно пренебречь (фр.). — Прим. пер.