След Вальтера Беньямина    271

что выход из губительной изоляции индивидуалистического писательского существования возможен, что еще есть шанс претворить мысль и разум в дело, осуществляемое массами. По всей видимости, трудно привести к общему знаменателю различные настроения и фракции тех, кто путешествовал тогда на Восток. Но, конечно, таких людей привлекали не только непосредственные новшества — в этом смысле западная интеллигенция, в сущности, встречалась здесь с собой же. В Малевиче, Татлине, Голосове, Маяковском и других она восхищалась в первую очередь не революцией формы, не новым звуком, а тем, что форма и звук выходили за пределы чисто эстетических спекуляций элиты, казалось, освобождались от них, что они могли стать действенными и найти признание. Таким образом, самое увлекательное заключалось не в знакомстве представителей московской и петроградской художественной интеллигенции с берлинскими коллегами, не во встрече Эль Лисицкого с архитекторами «Баухауса», разумеется весьма интересной и плодотворной: главным стимулом для движения на Восток служила перспектива, что комсомольцы примут теории Лисицкого, что мысль о перезрелости буржуазной театральной культуры и формирующейся в ее лоне деструктивной силе, подхваченная любознательной и прилежной публикой, претворится в практику. В известном смысле интеллигенты бежали из мира, который считали умирающим, в мир, от которого ожидали спасения.

Но в каком же узком кругу они вращались! Посещали города, такие же, как их собственные, приходили в мастерские, не слишком отличавшиеся от их собственных, разве что несколько более убогие, иногда встречались с коллегами, которых знали раньше, со времен изгнания, по выставкам в Берлине, Мюнхене или Париже. Новая власть, молодые министры — лица их поколения, им подобных, а все, что казалось неприятным, можно было с полным основанием объяснить неопытностью молодой республики, которой они горячо симпатизировали. Стоит только почитать записки Беньямина, Толлера или Оскара-Марии Графа — с какой детской наивностью впитывали они новые впечатления, отмечали как сенсацию то, на что где-нибудь в другом месте не обратили бы внимания. И говорить они могли на языке, на котором здесь еще говорили; перевода не требовалось, так как все можно было охватить понятными категориями. Разве иначе могли бы советский театр, русские фильмы, выставки тех лет в Кёльне и Ганновере привлечь публику, да к тому же восторженную! Революционные искусство и культура расцветали в сфере опыта критической буржуазной интеллигенции и перерастали ее в грандиозной лаборатории под названием Петроград/Ленинград и Москва. Советская Россия тогда не выступала против контактов, им противились в основном буржуазные державы, видевшие в них угрозу для себя. Но территория, по которой передвигались левые интеллектуалы, не была идентична лаборатории социального переворота и уж тем более необъятным просторам, ставшим